Люди, бросившие Россию в сложное время, могут вернуться, однако внимания заслуживают те, кто всегда остается со своей страной, считает писатель Захар Прилепин. В интервью РИА Новости он рассказал о схожести российско-украинских событий с историей XVII века, своих казачьих корнях и жизни на Донбассе, инициативе создать патриотический театр в Москве и дальнейших творческих планах. Беседовала Дарья Медведева.
– Захар, 7 июня состоялась презентация вашей новой книги "Тума" на фестивале "Красная площадь". О чем эта книга? Как родился замысел?
– Все это время, с 2014 года, так или иначе я возвращался к мысли о том, что надо написать большой роман о русско-украинских событиях, причем не только о том, что происходило на Донбассе, они ведь охватывают гораздо большее количество территорий. Сейчас уж точно – вместе с Белгородом, Курском, Ростовом, Таганрогом – все это уже практически напрямую вовлечено. Александр Андреевич Проханов, мой старейший учитель, однажды сказал: "Мы все ждем от Захара эпос на эту тему". Но вызревает то, что вызревает. Спустя 11 лет, наконец, у меня волею судьбы выпало время, чтобы этим заняться, потому что меня подорвали.
– В результате покушения был взорван автомобиль, вы получили множественные ранения. Подавали ли вы гражданский иск на возмещение ущерба?
– Я не занимался исками не одной минуты и не стал бы никогда этим заниматься.
– Осужденный Пермяков в суде рассказал, что служба безопасности Украины обещала ему за убийство 20 тысяч долларов. Он был приговорен к пожизненному сроку. После Пермяков попросил суд забрать у него российский паспорт, поскольку гражданином РФ он себя не считает. Как вы оцениваете такую просьбу осужденного?
– Никак не анализировал все это и только от вас узнал. Я думаю, что он сидит и втайне мечтает, чтобы его обменяли. Возможно, адвокат ему посоветовал, что нужно отказаться от российского паспорта, потому что если он является гражданином России, то его не могут обменять. Он должен быть гражданином Украины. Если будут большие обмены, его могут внести в список обмена. Нисколько этому не удивлюсь, кстати, при иных обстоятельствах.
– Как вы восстанавливались после покушения?
– У меня появилось время, не нужно было никуда спешить. Тем более, что ходить я быстро не мог, а поначалу вообще не мог. Моя воинская служба прекратилась, суетливые дела остановились, дети подросли. Вдруг я обнаружил себя одного в лесу в своей деревне и подумал: "Наверно, надо начать писать эту книгу".
– Однако вы обратились к сложному периоду истории и сложной исторической фигуре Степана Разина…
– Вместо эпоса о современных событиях я начал писать о событиях, казалось бы, далекой истории XVII века. Но она только кажется далекой, потому что если очутиться там, оглядеться внимательно, то неожиданно обнаруживаешь, что в сущности происходили соприродные события, рифмующиеся с современностью даже до какого-то трагического ощущения.
В 1648 году началось восстание народа Левобережного малоросского казачества против Речи Посполитой (Хмельницкое восстание – ред.), которое длилось шесть лет. В наши современные дни это (война в Донбассе с 2014 по 2022 годы – ред.) длилось восемь лет. Богдан Хмельницкий и его товарищи на протяжении этих лет обращались с просьбой: "Москва, возьми нас под свою великую руку". Но Москва переживала, в свою очередь, сложные времена, потому что на тот момент прошло 33 года после Великой Смуты – примерно столько же времени прошло после 1991 года в России – периода перестройки. Там ровно то же самое: были развал страны, хаос, разнообразные самозванцы. Что в XVII веке, что в XXI, спустя такое непродолжительное время, казалось неподъемным делом – заниматься Украиной. Как и в наше время, в XVII веке существовали те, кто был против того, чтобы вводить войска на Украину. Но войска все-таки ввели.
Начали войну, как и сейчас, тогда очень бодро, дошли стремительно до Киева, даже до Львова. А потом что-то пошло не так: включились шведы и другие европейские партнеры – и нас покатили обратно на Левобережье. Мы едва не проиграли войну. Заключили мир только спустя 12 лет. Сейчас мы начали пытаться заключить мир спустя четыре года, а в прошлый раз война длилась 12 лет.
– Думаете, что история настолько циклична, что сроки военных действий могут совпасть?
– Кстати, не удивлюсь, если в этот раз война будет длиться 12 лет. Напоминаю, что тогда она длилась 12 лет после шести лет гражданской войны на Украине – то есть всего 18 лет. У нас пока идет 12-й год.
– Почему именно Степан Разин?
– В XVII веке был также совершен поход на Москву Степана Разина. Он, можно сказать, был, как и Евгений Пригожин (основатель "Вагнера" – ред.), государственным человеком, дипломатом, главой ЧВК. Он пошел на Москву и захватил территорию, примерно соразмерную крупнейшим европейским странам.
Когда заглядываешь в эту историю, думаешь: "Боже мой, как же все похоже – вплоть до дат!" Когда изучаешь людей, их героические и человеческие качества, быт, понимаешь, что, собственно, мы не ушли далеко от тех времен. Особого прогресса на самом деле-то и не происходит: плюс-минус, те же самые слова, те же самые эмоции, те же самые типажи: и подлые, и мерзкие, и героические, и великолепные, и страстные. Все эти качества – в русском народе, во всех народах, которые с нами там соприкасались.
Моя книга начинается с того, что тогда предпринимается первая попытка вернуть Крым, еще до воссоединения Украины с Россией. Государевы полки, казачьи полки пытаются задолго до Петра вернуть Крым. В общем, все как у нас, только в XVII веке. Так вышло, что наши дни я переместил в тот период истории.
– О личности Степана Разина писали и ранее. Каким предстанет Разин в вашей интерпретации?
– Когда Алексей Чапыгин писал роман "Разин Степан" (1927 год – ред.), он смотрел на те события с позиции недавней гражданской войны, как на огромное гражданское жуткое, страшное, простонародное, хаотичное столкновение. Следующие романы Степана Злобина ("Степан Разин", 1951 год – ред.) и Василия Шукшина ("Я пришел дать вам волю", 1969 год – ред.) – истории другого толка. У Злобина описывается, скорее, освободительная война в свете Великой Отечественной войны, а у Шукшина – кромешная мука, история о том, что бояре ведут Русь не туда. Три основных и самых известных романа о Степане Разине писались из разных исторических эпох – и соответственно, была разная "оптика".
Я живу уже в четвертой эпохе. У меня, конечно, гораздо больше возможностей работать с документами, чем у моих предшественников: много новых сведений появилось. И у меня уже в свете войны на Донбассе новая "оптика" – я с другой стороны смотрю. Это происходит не потому, что те события меняются, а потому что мы сами меняемся и, оглядываясь назад, видим все иначе.
Мы с вами говорим в день рождения Александра Сергеевича Пушкина (6 июня – ред.). Конечно же, до 2014 года мы так не воспринимали ни его "Бородинскую годовщину", ни такие произведения, как "Клеветникам России". Мы так остро не задумывались над их смыслом. Потом вдруг они стали для нас абсолютно актуальны, мы поняли заложенный Пушкиным смысл – он стал прозрачным, рельефным, навязчивым. Или же стихи Александра Блока "Скифы". Случилось жесточайшее нынешнее противостояние с Европой – и мы вдруг поняли, о чем Блок писал. Так работает русская классика, и так влияет новейшая эпоха на восприятие прежних времен и текстов.
– Как сейчас, на ваш взгляд, изменился образ Разина в восприятии человека XXI века – россиянина, живущего в довольно непростое и драматическое время?
– Я не буду забегать вперед и объяснять, как читателям надо взглянуть. Если кто-то доберется до книги и почитает ее, он сам для себя и решит, как ему на это смотреть. Конечно же, в этой фигуре собраны все возможные противоречия. Сейчас не стоит даже предполагать, что люди более-менее разбираются в данном контексте. Я не раз говорил, что для нас Д'Артаньян и его мушкетеры, капитан Морган или капитан Флинт, герои Дюма или Стивенсона гораздо ближе, чем Степан Разин, хотя они все – современники. Они жили примерно в одно и то же время и гипотетически могли встречаться.
Знания про Разина условно заканчиваются на том, что он был, как иные, не слишком глубокие люди утверждают, бандитом и утопил княжну. Возможно, кто-то еще помнит, что была Крестьянская война, им возглавленная. Однако, недаром Пушкин, Есенин и Шукшин считали Разина ключевой исторической фигурой и квинтэссенцией национального духа – они видели в нем нечто такое особенное. В этом надо разобраться, потому что Пушкин, Есенин и Шукшин, знаете ли, не были наивными людьми.
Некоторые говорят: "Зачем тебе это? О чем это вообще? И так все понятно: государственный преступник и точка". Хочется спросить: "Что тебе понятно?" Есенину было одно понятно, а тебе вдруг понятно совершенно другое – ты что, умнее, чем Пушкин, Есенин и Шукшин вместе взятые? Разина писали и великие художники: Репин, Греков, Кустодиев, Суриков – гении русской живописи. О Разине написаны удивительные стихи и поэмы крупнейшими русскими поэтами — от Велемира Хлебникова и Василия Каменского до Дмитрия Кедрина и нашей современницы Анны Долгаревой.
Да, с одной стороны, это был человек, которого предали церковной анафеме – безусловно, по политическим причинам. Власть была так ошарашена и напугана этим бунтом, что решение это принималось, как нынче бы сказали, с целью сбить его беспрецедентные рейтинги. Но начинал-то он как государственный человек, как бесподобный полевой командир, побеждавший во всех сражениях, в которых участвовал. Перед нами, напомню, человек, в числе прочего, совершивший крупнейшую морскую победу XVII века – он разгромил персидский шахский флот. Это самая крупная победа нашего флота в XVII веке, задолго до Ушакова и Нахимова. При этом Разин – богомолец, ходивший на Соловки через всю Русь, прекрасно ориентирующийся в православии. Это все уместилось в одном человеке.
– Это первая часть трилогии. Как планируете разделить книги – по каким-либо временным периодам или каждая книга – это отдельная история?
– Я задумал эту историю как трехтомник. Но это не как четыре тома романа Льва Толстого "Война мира" или три тома романа Михаила Шолохова "Тихий Дон". Это будут три отдельные книги, но каждая из них может существовать сама по себе. Примерно, как сами по себе могут существовать "Три мушкетера", "Двадцать лет спустя" и "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя" – это все отдельные романы, связанные общими персонажами.
– Сколько вы работали над ее созданием?
– Я увлекся этой историей примерно лет в 14. Я вырос на верхнем Дону. Потом, в 1984 году, мы с семьей перебрались с наших степных просторов в Дзержинск. Я, видимо, как-то интуитивно пытался сохранить свою связь с землей и начал маниакально много читать поэзии – особенно крестьянской, почвеннической поэзии. Тогда я набрел на эту казачью тему, которая, видимо, каким-то природным образом требовала во мне воплощения, хотя тогда я это еще не осознавал. Мои предки по трем линиям у меня с Дона: мать из Рязанской области, это, впрочем, тоже была окраина в XVII веке, и с Дона. Естественно, это все не шутка, кровь – не водица, она дает о себе знать. Мой папа был учителем истории, у нас дома были книжки "Известия иностранцев о восстании Степана Разина", сборник "Народные песни о Разине" – такие тоненькие советские книжечки, были романы о нем. И я просто заболел этой темой. Я совершенно не понимал, почему меня так это влечет.
С тех пор прошло 34 года, но ни на один год я от этой темы не уходил. Я постоянно что-то по этому поводу покупал, читал, собирал картины, собирал скульптурки, книжки, которые выходили на эту тему, и все это копил. Я не знал, доживу ли до этого момента, потому что все-таки, чтобы писать об этом, надо иметь беспрецедентные знания. Слава богу, я окончил филфак, прочитал все основные тексты древнерусской литературы, изучал церковнославянский – то есть у меня есть база. Но для подобной работы надо знать очень много: как растет в тех местах трава, как лошадки пасутся, как летит стрела.
– Вы посещали эти места в процессе работы?
– Естественно, я ездил туда каждый год. Собирал своих детей, посещал все эти дорогие мне места десятки раз, все там руками потрогал. Я жил и работал на Соловках, куда Разин ходил на богомолье. Я служил на Северском Донце – притоке Дона – все эти годы на Донбассе я ведь тоже, по сути, провел в казачьих землях старинных, посреди Дикого поля.
Когда я в 2014 году пересек "ленточку" и заехал на территорию Донбасса, оглянулся и сразу увидел людей – вот этих "мы не воры, не разбойнички, Стеньки Разина работнички". Я увидел ополченцев и подумал: "Вот оно, я их нашел наконец!" Будто провалился сквозь время в ту эпоху.
Так или иначе, 11 лет я пробыл среди этих людей, среди казаков, ополченцев, великих радителей справедливости, убийц и праведников, святых и негодяев. В конечном итоге, именно жизнь на Донбассе наделила меня теми знаниями и тем опытом, который позволил мне наконец об этом заговорить и начать писать эту книгу.
– В каком году вы начали непосредственно процесс написания?
– Я начал ее в 2020 году, написал четверть романа, немного с ним помыкался, оставил, потом началась специальная военная операция, и два года я не возвращался к роману. Потом был очередной мой контракт, командировка в зону СВО. Потом я вернулся из командировки, надеясь, что в три месяца моего отпуска вернусь к роману, но через три дня меня взорвали. Еще полгода я лежал в больнице. И через полгода понял, что я дозрел, что готов. Год я писал этот роман. В буквальном смысле ежедневно. Обычно все свои книги я пишу где-то год – примерно столько длится основная базовая работа. Но тут впервые в своей жизни я год писал роман, а потом еще полгода его вычитывал. Все достраивал и достраивал это здание. Эта работа просто меня извела, потому что я вычитал раз – понял, что надо еще раз, вычитал два – понял, что надо еще раз, вычитал три – надо еще раз. Все, что происходит в сфере языка, фактуры и межличностного общения персонажей, должно быть совершенно безупречно. У людей должно быть полное ощущение – я пытался его достичь – ощущение полного погружения. При этом человек должен чувствовать себя там спокойно и легко.
– То есть в современных произведениях жанра исторического эпоса наблюдаются некие проблемы?
– Очень часто исторические романы страдают имитационностью старины: все начинают говорить на каком-то старинном, аляповатом языке, не на русском, а на псевдорусском, ведут себя тоже каким-то дикарским странным образом; но это все чушь. Люди говорили на нашем языке. Если бы мы с вами очутились в XVII веке, мы бы ничему не удивились, поняли бы все происходящее вокруг, и нас бы тоже поняли. По крайней мере, если бы мы не произносили слово "кринж". Все остальное: речь, песни, сказы, частушки – это все пелось тогда на нашем с вами нынешнем языке.
Я всем привожу в пример песню "Ой, то не вечер". Эта песня, которую мы поем и по сей день, была написана в конце XVII века. Вы вообразите только, что с конца XVII века люди поют песню "Сон Стеньки Разина" ("Ой, то не вечер" – казачья народная песня – ред.) про Степана Разина. Думаю, что у нас нет ни одного национального хита с такой долгой песенной жизнью. Обычно песни существуют месяц, сезон, иногда год, иногда 10 лет. Хорошие песни, например, о Великой Отечественной войне, существуют вот уже 80 лет или чуть меньше, или чуть больше. Редкие романсы существуют 100-120 лет. Но чтобы 350 лет песня существовала – это, ребята, не шутка. Когда мне задают вопрос: "Зачем ты написал книгу про Разина? Что он такого сделал?", я говорю: "Он так пожил, что про него песню написали и 350 лет поют. Пробовал так пожить? Ну, попробуй, может, у тебя получится".
– Вы уже начали работать над последующими частями своего романа?
– Конечно, у меня в голове они уже вчерне написаны. Но то, что происходит вокруг нас, тоже будет оказывать на это влияние. Сейчас будут определенным образом развиваться события вокруг нас. В свете того, как они развиваются, мы будем оценивать по-новому и те, прошлые, исторические реалии. Не только прошлое влияет на будущее, но и будущее влияет на прошлое – такой вот парадокс.
– Приступали ли вы к написанию последующих книг? Или же как раз-таки должно пройти определенное время, должны произойти какие-то события для того, чтобы можно было продолжить эту работу?
– Неизбежно, когда пишешь такую огромную книгу, появляются персонажи, приходят какие-то мысли, слова, зарисовки, сюжетные линии, касающиеся уже будущего. Я их записываю в отдельные файлы: "Том 2" и "Том 3". На самом деле у меня там все расписано по дням, по главам, по событиям – как все должно произойти. С одной стороны, это здорово, я знаю, что и как должно дальше произойти. С другой стороны, это, конечно, ничего не означает, потому что написанный сюжет должен насытиться мясом, плотью, кровью. Все должно зашевелиться, зацвести.
– Благодаря вашей инициативе, президент России Владимир Путин поручил создать в Москве театр, ориентированный на продвижение современной драматургии патриотической направленности, до 30 ноября этого года. Как продвигается работа по созданию такого театра?
– C 2014 года я наблюдаю за российской культурой, как она воспринимает эти трагические события: раскол русского народа, гражданскую войну – и насколько она болеет за моих братьев-ополченцев, за нашу российскую армию. Огромная часть культуры съехала за границу или затаилась здесь и никак на это не реагирует. Минимальная часть культуры восприняла это как личную боль: часть поэтов, артистов, некоторые режиссеры, некоторые музыканты сразу откликнулись – практически все они мои товарищи. Большинство из них я сам привозил на Донбасс, устраивал им концерты, например, с Сергеем Пускепалисом мы приезжали, группа "Калинов мост" была у меня в гостях, с Аней Долгаревой мы там много встречались, с Юлей Чичериной. Кроме того, я провел в Донецке первый рэп-фестиваль. В 2015 году появился придуманный мной фестиваль "Традиция" в Москве, тогда в стране еще не было ни одного такого фестиваля, собиравшего всех этих людей, принявших сторону Донбасса. В этом году фестиваль проводится уже в десятый раз.
Я все это тянул и в какой-то момент понял, что мучительно не хватает институции, места, где я могу собрать всех этих людей. Мы мыкаемся, как сироты, как калики перехожие. Официальная культура в целом настроена к нам враждебно.
И я стал думать, что нам нужно место, где мы сможем сами работать, и где смогут работать новые люди, пришедшие к нам. Самое главное – сейчас будут демобилизовываться ребята из зоны специальной военной операции, а им, в культурном смысле, некуда прийти за реализацией. Многие из них хотят заниматься театром, литературой, музыкой, режиссурой, но их никто не ждет. Нет театра, который раскрыл бы перед ними двери со словами: "Ребята, приходите к нам, у нас всегда для вас есть место". Я сказал об этом президенту: "Дайте нам место. В Москве 100 театров, дайте нам один, чтобы мы могли собраться и отпраздновать день рождения Моторолы (Арсена Павлова, Героя ДНР, погибшего в 2016 году – ред.), почтить память Александра Захарченко (первого главы ДНР, погибшего в 2018 году – ред.), поставить спектакль по нашим текстам, стихам, песням. Он сказал: "Да".
– Известно ли, где расположится этот театр в столице? Или же какие варианты площадок рассматриваются?
– Конечно, есть некоторые варианты. В Москве есть театры, в которых ничего не происходит. Пока на них не посмотрит суровый взгляд государства, они просто дрейфуют куда-то в никуда. Ни президент, ни я не ставили цель строить новый театр. Зачем это нужно? Театров у нас полно. Я думаю, что мы найдем место, где мы разделим театральное служение с работающими артистами и скажем: "Ребята, здравствуйте! Теперь вам будет вместе с нами веселее".
– Какие особенности, помимо направленности репертуара, будут в этом театре?
– Это будет хороший, правильный, классический, при этом яркий, современный театр. У нас есть товарищи, которые могут этим заниматься. Дело в том, что я спросил про это (про создание патриотического театра – ред.), а решать будут уже культурные институции: кого они поставят управлять им, кто к нему будет иметь отношение. Это уже вопрос не моей компетенции. У нас есть руководство, которое само примет решение.
– Выдвинете ли свою кандидатуру?
– Если государство скажет: "Захар, поучаствуй в какой-то роли", я поучаствую. Если скажут: "Спасибо, что нам помог, занимайся дальше своими делами", я буду заниматься своими делами.
– В театральных кругах высказывали мнение, что патриотическая драматургия должна появляться не только в новом патриотическом театре, но и в театрах, которые успешно существуют в России многие годы. Однако на данный момент театры находятся в поиске достойных авторов. Существует ли на сегодняшний день дефицит патриотических произведений? Чьи произведения достойны внимания, на ваш взгляд?
– Можно сказать, что есть дефицит, однако, а когда был профицит? Вспомним период Великой Отечественной войны: тогда казалось, что был дефицит, что нет этих текстов. В тот период написаны поэма "Василий Теркин", пьеса "Нашествие" (автор Леонид Леонов – ред.), еще несколько пьес, военные стихи Суркова, Симонова, Долматовского, Исаковского. Казалось тогда: мало. Но теперь, когда оглядываешься, понимаешь, что на самом деле было написано много. Всегда кажется, что мало, но на самом деле мы не видим с места всей картины.
Если вы хотите сегодня уже поставить вещь о войне в театре, адаптируйте произведение Валерии Троицкой "Донецкое море" – прекрасный роман, который просится и на экранизацию, и на сцену – берите, работайте. Есть сборники воспоминаний бойцов, солдат и офицеров, которые я составил – например, "Жизнь за други своя", "Честь наивысшая – носить русский мундир", "Нет уз святее товарищества". Есть роман Дмитрия Филиппова "Собиратели тишины" – прекрасно тоже ставится. Есть десятка полтора текстов, с которыми можно работать. Я вас уверяю, там есть с чем работать. Просто люди на протяжении 12 лет в эту сторону не смотрели, а теперь говорят про "дефицит" текстов. Я могу сразу 20 книг принести – берите и ставьте. Есть такая вещь, как адаптация к театральной сцене. Люди же ставят "Войну и мир", "Анну Каренину", "Тихий дон", "Капитанскую дочку",причем ставят по всему миру. Перед нами надуманная проблема. Кто захочет работать с военной темой — найдет себе, что поставить.
– Есть ли дорога назад покинувшим страну в такое непростое время?
– Я думаю, что они уже приехали. Не приехали только самые заметные: Артур Смолянинов, Андрей Макаревич, Борис Гребенщиков (признаны иноагентами). Я думаю, что Земфира (признана иноагентом) уже здесь. Неприметные, безымянные айтишники приехали в 90% случаев. Если та же Алла Пугачева приедет, то никто и не заметит, что она приехала. Даже иноагенты могут приехать, им не запрещено приезжать. Они просто должны соблюдать определенные условия в распространении своей культурной продукции. Но в целом любой из них может вернуться хоть завтра. И все они вернутся.
Допустим, у нас уже сейчас проходят за границей книжные ярмарки. Обратите внимание, что на них не попадают литераторы, которые поддержали СВО. У них, так сказать, скандальная репутация, они ж ездили на войну. Захар Прилепин вообще под санкциями. А люди, которые выступили против спецоперации, но не попали в статус иноагентов, просто написав в блоге "Нет войне", у них все хорошо. Теперь патриотам как бы говорят: "Вы любите заграницу? Донецкие и луганские концертные залы вас ждут! А мы, без пяти минут иноагенты, так и быть поедем во Францию, в Италию, в Китай".
Я понимаю, какое недоумение теперь испытывают мои коллеги по литературному ремеслу из числа z-литераторов: они зарубились за Родину, многие пошли добровольцами, отвоевали свое, многие ездили туда сотни раз волонтерами, на последние копейки покупали все необходимое для фронта, рисковали собой. Война еще не закончилась, она еще длится, но уже выясняется, что литературные механизмы работают на других людей, которым вся эта война была глубоко противна. И они снова оказываются в центре, под самыми софитами.
Родина у нас прекрасная, но в ее коридорах на самых разных этажах пребывает огромное количество людей, которым все эти патриоты поперек горла. Они на любую подлость способны пойти ради того, чтобы отомстить однажды.
– Как, на ваш взгляд, обстоят дела с кинолентами на тему событий специальной военной операции?
– Думаю, что есть определенные вопросы к этим фильмам. Там далеко не все получилось. Но для начало важно понять, что этих фильмов слишком мало. Например, их сняли шесть-семь, а надо было снять 70 таких фильмов, чтобы результат был. Это не очень большая цифра. У нас снимается 100 фильмов в год – то есть за 12 лет военных действий у нас сняли более тысячи фильмов. Если из них было бы 70 про войну, то это была бы нормальная цифра. Это даже не 10% от общего числа. Можно было бы 100 таких фильмов снять, из них было бы уже десять шедевров или сильных, качественных картин.
Так как это не потоковые истории, то, естественно, еще не накоплена форма для создания канона. Чтобы получились шедевры, должна быть большая волна. Так всегда в культуре происходит: возьмите хоть культуру Возрождения, хоть Серебряный век, хоть итальянский неореализм. А у нас, повторяю, снимают мало и неохотно. Даже из тех шести-семи фильмов, которые сняли про СВО, пять снято на чьи-то собственные, а не государственные деньги.
– В одном из интервью вы заявили, что россияне в целом не знают ни одного современного героя специальной военной операции, поэтому государство должно заниматься в хорошем смысле "пропагандой". На ваш взгляд, достаточно ли сейчас делают на государственном уровне для этого?
– Нет, конечно. Давайте мы с вами опросим людей в этом зале и спросим: "Кого вы знаете из современных героев?" Часть людей слышали какие-то фамилии или позывные, но не более. Абсолютно обратная ситуация была, например, в 1947 году. Если бы в те годы спросили: "Знаешь ли ты Зою Космодемьянскую, Георгия Жукова, Константина Рокоссовского или Николая Гастелло?" – в стране пришлось бы год искать человека, у которого эти имена не были бы сразу на устах.
Мы нынче едва ли два-три имени сможем назвать наших героев. При этом, конечно же, можно спросить любого человека: "Знаешь ли ты Дмитрия Нагиева, Павла Волю, Ксению Собчак и Гарика Харламова?" – и вдруг выяснится, что их имена знает вся страна. Это что, нормально? Я же не против Гарика Харламова, он очень одаренный, но это же не нормально.
Знаете, у нас, знаете, люди очень любят такие фразы: "Это человек широко известный в узких кругах". Меня это натурально бесит, потому что люди на самом деле тешат в себе снисходительное чувство вообще ко всему. Да у нас все лучшие поэты и все лучшие музыканты, и в том числе герои СВО — широко известны в узких кругах. А широко известен в широких кругах только Киркоров.
Поэтому нынешний эффект работы этой пропагандистской машины близок к нулю. Вот, например, портреты героев СВО разместили по Москве, но люди не обращают внимания на них, не отличают изображенных на них друг от друга, не читают фамилии и не понимают, почему эти люди изображены на этих плакатах, что такого эти люди совершили. В Советском Союзе всем этим занимались комплексно: тут плакат, здесь кино, там ролик, здесь интервью. В школе – пятиминутка, посвященная героям, в университете – лекция. Этот полный круг работал безотказно: в яслях, в детском саду, в школе, в университете, на работе – люди везде с этим соприкасались, это становилось частью национального менталитета.
– Но это же еще и вопрос внутренней культуры человека?
– Нет, это вопрос государственного устройства. Человек – существо занятое: у него ипотека, маленькая зарплата, он устал – он не обязан рыть, собирая информацию. Тем более, он не знает, где рыть, чтобы узнать что-то важное. Что ему подсовывают – то он и узнает. Конечно, есть люди с высокой внутренней культурой, но их всегда 0,5%. Народ же как сад: о нем надо заботиться, поливать, растить цветы, иначе все это зарастет бурьяном.
– Что для вас патриотизм?
– Патриотизм – четкое осознание того, что мы – наследники огромной национальной культуры. Она рядом, близко, только руку протяни – и все эти невероятные люди из прошлого вчера-позавчера только что здесь были и оставили нам колоссальное наследство. Осознание того, сколь огромно это наследство, какое количество подвигов и свершений здесь произошло, вот это чувство неизбывное – и есть патриотизм. Ты точно знаешь, что ты – звено между прошлым и будущим, а не венец творения, к чему нас сейчас вульгарно приучили.
Позиция нынче такая: мы – удивительные, блистательные, чудесные, яркие люди, которые берут от жизни все, ничего никому не должны, а вокруг нас мироздание должно водить хоровод. Но это дикое, ложное, подлое чувство, которое людям натурально навязали, и теперь они в подобную блажь искренне верят
На самом деле, человек, ты мал. Ты пришел и ушел. Зато ты имеешь отношение к огромной невероятной божественной национальной русской культуре, к огромному пространству, к самой большой стране в мире. Ты – часть этого огромного соборного национального мира. Это само по себе счастье – быть к этому причастным, быть малым голосом в этом тысячелетнем хоре.
